Жалобы - Страница 6

- Конечно, они тоже - русские, и это, может быть, оправдывает их слабость, их измену. Нельзя только найти оправдание тому, что, будучи нигилистами, они так долго обманывали юношество, играя роль верующих и даже фанатиков.

- Вера требует дисциплины; если я верю: так надо! - я подчиняюсь, сознательно и свободно ввожу мою волю в общий поток воль, одинаково направленных, имеющих одну со мною цель. Этого мы не умеем делать... недавние рабы и холопы, мы все сегодня хотим быть владыками и командовать...

- Не ошибались древние, говоря про нас, славян: "Ни в чём они между собою не согласны, все питают друг ко другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому"... Да, да, я понимаю, но я говорю о необходимости повиновения идее... о скреплении своей личной воли с волею всей нации, это нам незнакомо...

- Я кое-что читал, знаю немецкий язык, видел немцев - у них есть дисциплина, они - активны и - знают, чего хотят. Я не знаю, как там... социалисты ли они в глубоком, еврейском смысле... то есть - насквозь, до костей... с этим дьявольски развитым чувством общности, с уменьем помочь друг другу... но у немцев есть дисциплина, вот это я знаю! Дисциплина - не за страх, поймите, а за совесть! Общая работа - общая сознательная ответственность...

- А мы, мы потому и некультурны, что органически не способны к дисциплине. Мы - подчиняемся, пряча свою волю в уголок куда-то, в тёмный, глубокий уголок души. Кто-то командует: "Равнение налево, м-арш!" Идём налево. "Равнение направо!" Равняемся. Но всегда есть что-то подневольное в этом... шумное, крикливое и - неискреннее, лишённое веры, пафоса... Наша личная воля спрятана в уголок, легко подчиняется всем движениям тела и - не согласна ни с одним... В народной песне поётся: "Мы не сами-то идём - нас нужда ведёт..."

- Это очень национально! Уверяю вас... Мы, я сказал бы, прирождённые анархисты... все! Но - пассивные анархисты...

Он устал, побледнел, закрыл глаза, как бы вспоминая нечто мучительное, и тихо, хрипящим голосом сказал:

- Страшный народ... несчастный и страшный, знаете...

И качнул головою так, точно его мстительно ударила тяжёлая невидимая рука.

Лицо у него - сухое и хитрое, маленькие глазки цепко обнимают всё, на что падает их острый, осторожный взгляд. Говорит - бойко, с этой чисто русской, веками воспитанной добродушной откровенностью, в которой однако бесполезно искать искренности. Каждое неосторожное словечко вызывает паузу, живые серые глазки, остановясь, как бы соображают:

"Так ли сказал-то? Надо ли было это слово говорить?"

И гибкий язык тотчас хоронит неосторожное словцо, быстро насыпая над ним целый холм чего-то ненужного.

- Как живём, спрашиваете? - говорит он, а по морщинам его серого лица бегут рябью мелкие, короткие улыбочки.

- По-русски живём, конечно, как господь на душу положит, без заранее обдуманного намерения. Ухабисто и тряско, то направо кинет, то влево мотнёт. Раскачались все внутренние пружины, так что механизм души работает неправильно, шум и судороги - есть, а дела - не видно...

Его маленькие ручки с тёмными и очень тонкими пальцами кажутся особенно ловко присноровленными для ловли мелкой серебряной монеты. Он запустил их в седенькую бородку, поправил, расчесал её и шевелит ими, ощупывая воздух, чашку чая, ложку, своё колено, скатерть, раскидывая глаза во все стороны. И говорит, согласно кивая небольшой суздальской головкой:

- Со-овершенно так! Черносотельник нам, людям образа жизни мирного, весьма вреден. Левый революционер, он - побывал, набросал разных намёков и ушёл, куда ему занадобилось; он ушёл, а правый с нами остался и продолжает шум в очень неприятном смысле, даже весьма мешая делу. Теперь, скажем, еврей - сейчас: почему еврей? Измена! А измены, конечно, никакой, просто человек из Гамбурга за дубовой клёпкой для винных бочек прибыл, и как ему не разрешено ездить свободно, то он несколько скрывается. Тоже немец: почему немец? Нехорошо-с...

Помолчал, соображая, не выговорил ли чего излишне, и успокоенно продолжает:

- Конечно, черносотельник, как русский человек, привыкши к жизни тихой, очень напуган происшествиями, оттого и шумит. У меня сват председателем нашего дрёмовского "Союза русских людей" состоит, всё как надо, знак на груди носит, а в сердце - страх. В шестом году это с ним случилось, когда пошли эспроприации, а по-нашему - грабежи; надулся он тогда шаром, побагровел, выкатил безумно глаза и так с той самой поры и орёт! Один на один, в тихую минуту спросишь его:

- Кричишь?

- Кричу, сват!

- А чего кричишь?

- Боюсь!

Даже плачет иногда, поверьте.

- Конец, говорит, России пришёл, крышка! Одолеют нас!..

Для нас, промышленных людей, опасность, действительно верно, - есть! Народ - неприготовленный, вдруг всё это сразу пришло, ну и... замялись! Для промышленного народа впереди всего дело: у свата - кожевенное, у меня дубовая клёпка, для кума Василья Кириллыча - кудель. Раньше очень просто было: приедет весёлый жидочек из Гамбургу, и кум спокоен, а ко мне являлся марсельской фирмы агент Осип Моисеевич Шехтель, жулик чище нас, грешных, то есть не жулик, а эдакий ловкий и удобный человек. Он очень честный в деле, это я так, ласково, жуликом его. Приедет и всё возьмёт, увезёт всю клёпочку, оставит деньги, и всё это так налажено было, а теперь вот, изволите видеть, сам я из Дрёмова в Геную попал и... Вообще, знаете, кум, например, такое мнение имеет, что торговое дело - всеобщее и превыше всякой политики, так что начальство в торговле - ни при чём! В ней - рубль начальство...

- Язык? Мне племянник языком служит, он очень даже ловок в этом. Пошёл музеи глядеть, а меня вот здесь пришил, один-то я опасаюсь гулять. Хотя здесь сторона простая, и ежели бы по-русски разумели, так совсем хорошо приятнейший народ! Вон как половой улыбается - мы с ним приятели даже. Бабам нашим такого жука показать - бо-ольшое волнение чувств может быть от этакого архангела. Простая сторона, ничего... И, побочно со своим, завёл я тут дельце с иконами, - иконы здесь греческой по старым лавкам, это я вам скажу - удивительно сколько и - нипочём! Намедни зашёл я с племяшом в подвальчик, гляжу - на стенке Николай Святитель, Мир Ликийских, отменнейшего письма! Кванта коста? Трента (сколько стоит? тридцать - Ред). У меня даже коленки дрогнули. Чинква?!. (пять - Ред.) За десять серебряных монет приобрёл, а у нас цена этой вещи будет не менее, думаю, трёх сотен целковых. Посеял я на это дельце лиров - тыщи с полторы и так полагаю, что лира мне перевернётся на круг рубля в два. Вывозить есть затруднение, ну, мы способ знаем. На низ, к югу думаю спуститься, там, племяш говорит, грека больше было и, стало быть, иконы тоже больше. Простота!