Спрашиваю его:
- Что ж так запоздал?
- Да всё, - говорит, - народ интересный встречался, с тем слово, с этим два, а время идёт, а душа цветёт.
Фигурно говорит и ласково.
- Какой же, мол, интересный народ?
- Да - мужики...
- Это верно, - говорю, - весьма они интересны!
Я пошутил, а он - не понял.
- Человек, - говорит, - самое интересное всегда.
- Сколько тебе годов?
- Двадцать семь.
Едем да говорим, и вижу я - парень не пустой и хоть молод, а разумен, мысли у него смирные и располагающие к беседе. На грех мне в ту пору столяр нужен был по разной починке домашней, есть у нас свой - пьяница, вор, да и мастер не искусный. И предложи я этому, что вот, пока он там насчёт иконостаса толкует, поработал бы у меня, я ему полтинку в день положу, а то, коли хочет, сдельно. Ничего, согласился. Приехали, я его прямо к себе ночевать чтобы... н-да, удивительно это! Разное в руку берёшь, а чем палец занозишь - неведомо! Осторожный я человек будто бы, а тут расположился, неизвестно почему. Пачпорт его оказался в порядке, и значилось в нём, что парень мещанин из Починок - всё как надо. Имя его забыл я... Ефим, кажись, а то - Ефрем... Ну, всё едино...
Его личико сконфуженно сморщилось, пальцы побежали по столу, выбивая дробь, маленькая головка виновато опустилась над столом, стало видно, как жидки и тонки серые волосы на жёлтой коже черепа. Под этой кожей что-то шевелилось, бегало суетливо и беспокойно, заставляя вздрагивать сухие, острые уши.
- Просто даже удивительно, до чего несуразен этот русский народ, даже непостижимо уму... всё какие-то мимо идущие люди, идут мимо всего, а куда, к чему - неизвестно! Отношения нету никакого - одно любопытство, словно бы вчера они поселились на земле и ещё не решено у них - тут будут жить али в другом месте где? Беда! То есть положительно - беда! Так всё ненадёжно, и так все требуют... укрощения... не кулаком, конечно, это не по времени и цели не служит, как видим... нет, тут внутреннее укрощение нужно, чтобы внутри себя человек успокоился и встал на свой пункт. Забить человека до дурака - это очень просто, так ведь жизнь не дураками строится и держится верно-с? Ты мне найди способ, как внутренне укротить, ума - не тронь! Ум, он - деньги выдумал, а деньги - вот, я держу в руке маленькую цветную бумажку, и в ней - всё! Тут и скот, и дом, и раб, и жена, и всякие удовольствия, и непререкаемая надо всем власть, вот как-с! А ведь просто бумажка или золотой кружочек с каким-нибудь изображением...
Он вспотел от волнения, охватившего его, вскинул голову и, отдуваясь, вытер лицо большим, смятым в комок платком. Затем, вздохнув, оглянулся, подвинулся к столу, спрятав руки, продолжал жалобно, в тон скучному вою сирены, разрывавшей дымный воздух порта:
- Работал этот Ефим достойно звания, умеючи, но однако так, как будто не это его главное дело и не столяр он, а просто любопытствующий человек; чистит шкаф, а глаза у него преспокойно, не спеша гуляют по всем предметам и направлениям... Меня в работе не обманешь, я вижу с первой минуты, каков есть работник! Иной - как музыкант в своём деле - вопьётся в него, прилипнет к своему инструменту и уж ничего не понимает, ни о чём, кроме дела, думать не может, - редки такие! А этот - он и споро работает, однако видно, что мысли у него не в деле, а где-то около...
Подкатился к нему сынишка мой - он у меня в крестце ездит по случаю слабых ножек, - Ефим ласково поговорил с ним... н-да, а тут супруга моя подошла... я, видите, на второй женат, шестой год живём. Сейчас этот воззрился на неё, ощупал глазами - а глаза у него эдакие пристальные, хотя и кроткого взгляда...
- Супруга ваша? - спрашивает.
- Именно, мол.
- Молоденька для вас.
- Молодая-то лучше, сам знаешь.
- Это для кого же, - спрашивает, - лучше?
- А для меня...
- Так. А вот, говорит, для сынка - лучше?
Что такое? Заинтриговался я этими его словами, расспрашиваю, а он мне безо всякого сомнения и доложил, что хотя молодая женщина и приятна, но сын мой лишён ног по причине несоответствия моего возраста жениному. Несоответствие, действительно верно, есть: мне, видите, пятьдесят четыре, а ей двадцать два, и взял я её шестнадцати. Но - разве это редкость? И кому до этого дело, окромя меня да её? Поразил он меня однако этими словами, и хоть виду я не показываю, но рассердился, а жена, по глупому любопытству, вытаращилась на него. Я, конечно, посмеиваюсь, а он, стоя на коленках, трясёт своей бородёнкой, на курий хвост схожей, и всё гвоздит: "Вот, говорит, вы, хозяева, живёте в своё удовольствие, достигая для себя всего, чего вам хочется, а про государство, про Россию кто из вас думает?"
- Подожди, как же это ты до государства махнул?
- А очень просто! - говорит. - Вы где живёте - в России? От кого всем пользуетесь? От России! А что ей даёте? Вот - даже и ребёночек у вас уродец, по жадности вашей... А коли и здоровый он родится - воспитать, добру научить не умеете!
Тут я, знаете, вспылил.
- Ты, - говорю, - кто?
А он - ничего, спокойно так, учительно и досадно всё своё толкует:
- Ежели-де я вижу что вредное али нечестное - должен на это указать...
- Да кто тебя слушать согласен?
- Сто человек не услышат - сто первому скажу...
И лицо у него упрямое эдакое, как топор, примерно.
Старик торопливо выпил вино, закашлялся, закрыл рот платком и, встряхивая головою, замычал, как от боли. Мутные слёзы потекли из его глаз, покрасневших от натуги.
- Так, знаете, с утра да вплоть до полудён мы с ним и беседовали, и наговорил он мне такого, что даже не знаю, как и назвать! Жену я, конечное дело, отстранил, но чувствую, что она из другой комнаты слушает споры наши. Женщина тихая, была из бедности взята... н-да... Конечно, понимаю я, что за пичужка прилетела, нет их хуже, этих смирных бунтарей, я вам скажу! Иной, настоящий революционер, накричит, наговорит, и - ничего, а эти, вот эдакие кроткие, это - зараза прилипчивая, ой-ой как! Они, видите ли, по наружности кротки, а внутри у него - кремни насыпаны... В полдень я ему говорю: "Вот что, возьми-ка ты с меня четвертачок за работишку твою и - ступай с богом! Ты, брат, видно, сектант какой, что ли, а может, и хуже кто, так уйди-ка лучше!"